«Я стала его любовницей, вызывая у него моральное отвращение» Странная и пугающая история. Плохое начало, плохой ход, но каким-то образом — образцовая развязка.

Тучкова влюбилась в Герцена, начала писать ему любовные письма, но при этом страдала от абсурдности ситуации и испытывала жалость к Огарёву, которого, возможно, тоже любила. Герцен мучился от того, что изначально хотел возвышенной любви троих (не вполне ясно, что это значит — но думать об этом нехорошо) — в память о четвёртом — покойной жене Натали, которая доверяла Тучковой.

Но возвышенно не вышло. Огарёв, страдая от измены жены и друга, пытался абстрагироваться от ситуации, продолжая утверждать свою непоколебимую любовь и дружбу, параллельно начиная пить.

Тучкова, развивая «успех», влезла в семью Герцена. Пыталась воспитывать его детей, не имея ни малейшего представления о педагогике. В итоге в этой семье все ненавидели всех. Общая ситуация стала невыносимой, она всё анализировала в своих дневниках, страдала и вела себя как тот ёжик, который продолжал жевать кактус.

Позже Огарёв встретил в кабаке простую англичанку, которая, услышав все его возвышенные речи, пожалела его как нормального человека. Даже эта падшая женщина пришла в ужас от происходящего. И он вцепился в неё, как в якорь спасения для своего рассудка. Но Тучкова, узнав о новой избраннице Огарёва, сильно обиделась.

Она думала, что Огарёв будет страдать, мучиться, наказывать себя — а он вот так просто… Тучкова стала доводить Огарёва до истерик. В один день она ворвалась в новое «гнездо» Огарёва с истериками и оскорблениями в адрес англичанки — и Герцен тоже был против англичанки. Её присутствие разрушало в его сознании что-то «высокое» в этой всей истории.

Огарёв, в свою очередь, не мог просто любить англичанку. Ему нужно было оправдание — что делает рядом с ним эта «падшая» англичанка? И он нашёл нечто благородное — оказывается, он её спасает с самого дна…Тучкова, изо всех сил пытаясь сохранить свою роль в этом хаосе, продолжала строить искусственные мосты, которые в конце концов рушились, оставляя её в одиночестве среди останков её собственных ожиданий. Каждый день её становился всё более невыносимым, и она как будто сама тянула себя в пропасть, пытаясь встать на ноги, но неизменно падала. Она не могла понять, что именно привело её к этому: была ли это любовь или тщеславие, стремление к важности, к смыслу, к какой-то идеальной, но непостижимой картине жизни, которую она так отчаянно пыталась воссоздать. И с каждым новым днем её отчаяние становилось всё более явным.

Временами, она просыпалась ночью, поглощённая каким-то диким осознанием, что всё это — пустое. Но как только наступал день, она снова начинала себя убеждать, что кто-то, кто хоть на чуть-чуть мог бы быть рядом с ней, мог бы дать ответы. Тучкова лгала себе, думала, что могла бы пережить это. Но когда она встречала взгляд Огарёва, её сердце начинало сдавливать тоска и боль. Он был чужим человеком, всё время витавшим где-то в параллельной вселенной, слишком далеко, чтобы достать его, и слишком близко, чтобы забыть.

И вот, в тот день, когда всё слилось в какую-то непостижимую сплошную пустоту, Тучкова впервые осознала всю тщетность своих попыток. Она перестала писать, перестала искать смысл в этих нелепых отношениях. Но вместо того, чтобы отпустить, она всё больше погружалась в себя, становясь своим собственным врагом.

А Огарёв, измученный и сбитый с толку, продолжал пытаться найти ответ, который оправдал бы его собственную бездну. Но чем больше он искал, тем меньше находил. Он как будто превратился в пленника своих собственных сожалений, будто не мог выбрать, где заканчивается его личная трагедия и начинается какая-то чуждая ему боль. Его связь с англичанкой становилась ничем не более чем бегством от реальности, от той пустоты, которая ему не давала покоя.

Герцен же, несмотря на все свои идеалы и величие, всё больше погружался в осознание собственной беспомощности. Его воспоминания о Натали стали его единственной поддержкой, его единственной привязанностью. Но даже они стали расплываться, теряя своё значение в этом мире, полном разрушений. Его взгляд на всё происходящее стал всё более мрачным и отчужденным.

И вот в этом замкнутом круге, где каждый пытался найти какой-то смысл, но не находил его, вся эта странная и пугающая история, казалось, продолжала существовать без надежды на разрешение.

Но, как всегда, в мире пустоты появляется краткий момент осознания, который, несмотря на всю его болезненность, не может быть игнорирован. И в этот момент, когда всё кажется бесперспективным, Тучкова вдруг поняла нечто важное: что их мучения, эти запутанные чувства, их всеобщее отчаяние — это не конец. Это, возможно, и есть самая настоящая жизнь. Страх и боль стали частью её сущности, но не определяли её. Это была не идеальная любовь, не высокая дружба, не возвышенные чувства — только горькое существование, в котором каждый пытался выжить, не зная, как.

И когда Тучкова, наконец, решила отпустить всё, когда она больше не искала подтверждений своей значимости и не пыталась вписаться в чужие жизни, всё вдруг как-то вдруг стало на свои места. Она осознала, что не она должна быть той, кто выведет всех из лабиринта, не она должна искать спасение в других, потому что спасение — это иллюзия.

Тучкова не стала счастливой, она не обрела сразу умиротворение. Но, возможно, она впервые в своей жизни ощутила лёгкость в том, чтобы просто быть. Она не была любовницей Герцена, не была тем, кто мучает других и сам страдает. Она стала собой, и хотя это не принесло никакой немедленной гармонии, она, по крайней мере, перестала быть частью этой нескончаемой цепочки боли.

Что же до Огарёва, он продолжил искать утешение в англичанке, а затем, возможно, и в других. Но его отчаяние, которое когда-то было столь велико, с течением времени стало менее интенсивным. Он, как и Тучкова, продолжил существовать, но уже без наивных надежд на спасение или великое счастье. Его отношения с англичанкой, возможно, и были не более чем попыткой заполнить пустоту, но в этом он хотя бы нашёл какие-то мгновения покоя, сколько бы они ни были краткими.

Герцен, в свою очередь, также продолжал свою жизнь, теперь уже гораздо более молчаливую и одинокую. Память о Натали оставалась с ним, но её образ уже не был святым, он стал чем-то гораздо более земным и прощённым. Это было болезненно, но в этом тоже был какой-то смысл — не возвышенный, а просто человеческий.

Каждый из них не стал тем, кем мечтал быть. Но в этом существовании, полном ошибок и трагедий, они нашли какую-то свою истину. И может быть, в конце концов, это и было их спасением — не в поисках идеалов, не в построении ненадёжных мостов, а просто в принятии своих слабостей и несовершенства.

История закончилась не эпопеей, а тихим согласием с тем, что никто не найдет окончательного ответа. Но, может быть, в этом и заключается жизнь.